История с большим продолжением

Ну, здравствуй, родной, здравствуй, Вожбал! Уповодок уж не видались! Ждала, пока подсохнет дорога, да не дождалась, поехала.

Насилу добралась. С асфальта как свернула, так все слова очень русские очень сильно вспомнила… Бывало, конечно, и хуже, но в связи с постройкой асфальтных лент в соседние деревни за земляков обидно стало. Чем вожбаляне-то не угодили? Не люди что ли? Колхоз крутой, ферма роботизированная, второй очереди ждёт – вот-вот строиться ещё один корпус будет, молочка призовые места занимает, народ рабочий без грамот высоких ни с одного слёта передовиков не уезжает, молодёжь живёт, дома строит. А вот, видать, настолько этот край от заезжих всяких оберегают, что дорогу не делают, чтобы не приехали, да не сглазили ненароком…

Ну да ладно, нам, деревенским, не привыкать – задумала ехать, всё равно доберусь. Упёртая я, не из такого вылезала! После газотрассы дорога получше стала, отечественный автопром не подвёл – я на Вожбале.

Ох уж эти угоры! Дух захватывает от вожбальских рельефов! На хребтах некоторых ещё снег не сошёл, от того местами кажется, что вовсе это не особенности местности, а самые что ни на есть Альпы! Кои уж растаяли, готовясь явить взору озимые, а кои завораживают замысловатыми изгибами и чёрно-белыми красками со всевозможными оттенками. Деревья молодью светятся, придавая особенный окрас весеннему лесу. Пока деревья листвой не подёрнуло, видать дальние деревни да храм Богоявленский. Пока всё серенько и местами даже уныло от полёгшей травы, голых веток и разрушенных деревенских домов. Но скоро всё заиграет жизнью! Только вот жителей во многие дома уже не вернуть…

Река пошла уже, журчит, струится по потемневшим льдинам. «Воды-то ноне немного гляда будёт, – слышится местный говор. – Коли весна эдакая сухая будёт, так неоткуда воде-то взяться, снега нонче мало было, в лесу ещё лежит, но с этаким теплом и он не успеет в реку уйти, ростаёт». Примета «мало снега – большая вода», кажется, и правда нынче не сработает.

А дышится как! Свободно так и легко! Воздух там, конечно, особенный.

Познакомилась с местной жительницей. Оказывается, она в прошлом пела в Государственном академическом Северном русском народном хоре в Архангельске (как бы бабушка сказала: «В АрханДельске»). Звали, говорит, и в хор имени Пятницкого, но не захотелось переезжать, осталась в своём хоре и пела почти 20 лет. Сейчас уж на пенсии, приехала на малую родину, здесь и живёт, жизни радуется.

К брату в гости сгоняла, сухарей скотине привезла. Кофейку попили, о житье-бытье побаяли. Поглядела, как он свой гараж обустроил для «Газана»: там и комната отдыха с диваном, и кладовая для инструментов с сервантом, и всё с видом на Альпы! Похвастался новой «тусовочной» для сына, порассказал о планах – спокойно так, размеренно, по-хозяйски. Люблю у них бывать: просто всё и спокойно, как у тётушки раньше….

Языком трепать – не мешки ворочать, но меру знать тоже надо! Поработала малёхо, дома да бани застраховала. За имущество и комфорт земляков теперь можно не беспокоиться: под надёжной защитой компании, которой я сама доверяю уже много лет. Спасибо всем моим клиентам за выгодный и грамотный выбор.

У подружки чаю с мёдом напилась, да с абрикосовым вареньем, да ещё сальцом баловались – вкусноооо! Пока чаевали, солнце выглянуло, до этого хмуро было, но тепло. А раз такое дело, все дела бросили да поехали по Вожбалу колесить. Дверь батощиком припёрли – мол, дома нет никого – и погнали окрестностями любоваться.

Едем себе неходко, разговоры ведём. Я на дорогу смотрю да в ямки ныряю. Вдруг смотрю: слева пацанёнок на велосипеде со мной поравнялся. Фига, думаю, «Шумахер» на педалях на обгон пошёл! А глаза у него прям светятся от радости, что он мою «Калинку» обгоняет. Кричу в открытое окно: «Давай, кто быстрее!». А сама газ отпустила: всё-таки дорога хоть и деревенская, шалостей не терпит. Но это была его дорога! Он же местный – хозяин, стало быть. Как врезал по педалям, ямки лихо объехал, думала, цепь потеряет! Обогнал ведь и перегнал далёко. Молодец! Упёртый! Земляк! Гордо так припарковался на обочине, подождал, пока я до него доеду, ну то есть докандыбаю по ямкам. Щёки красные, глазёнки горят, улыбается. Рукой мне махнул: не серчай, мой велик всё равно мощнее твоей четырёхколёсной. Счастлиииивый! Ну-ка ты, машину на «лясике» обогнал! Много ли надо человеку для счастья, особенно ребёнку? Только чуток подыграть. Напоминать о правилах дорожного движения даже не пришлось – он всё сделал по правилам.

Настроения добавил паренёк, забавный такой. Так за разговорами доехали до моей деревни детства...

Ну, здравствуй, родная. Эко тебя пахотой со всех сторон облагородили, Гагариха!

Дом Мараковых далёко видать. Осунулся, постарел, к земле пригнулся… На месте колодца-журавля просто яма образовалась – трава пойдёт, кабы кто не проваливсё. Хотя, наверно, неглубо́ко уж там пыко, завалило колодеч-от.

До передов высо́ко, не заглянуть в окно. А вот в зимовку заглянула: Боженьки, какая она маленькая! И как мы там вшестером, а то и больше, умещались?! Расстилали на полу матрасы и спали вповалку: кто на печи, кто на кровати, кто на полу. Вроде на лавке широкой тоже кому-то стелили, точно уж и не помню. Бабушка говорила: «Не помлю». Спросишь у неё что-нибудь рассказать из молодости, а она тебе в ответ: «Ууууу, не помлю…». Вот и я не помлю.

Спишь, бывало, а утром ранним бабушка с дедушком беседу на кухне ведут. И так сладко всегда было от этих разговоров – не передать ощущения словами. Планы на день обсуждали, баушка пироги творила, а дед по делам своим, ему только ведомым, сбирался. Катаники на пече искал да бухтел на бабушку, что портяничи его не туда положила, да ещё чего-то успрятала – не найти. Боркал рукомойником, кряхтел, топал, а баушка мутовкой стучала о край розлева да протвинями гремела… И, что странно, под этот шум ещё слаще усыпалось! Сейчас попробуй-ка брякни чем-нибудь ранним утром, вмиг отдача замучает, а тогда… А давеча всё было не так, как нонеча!

Вообще дед был туговат на ухо: не чув не болести. А может, прикидывался, чтобы меньше его доставали. Докричаться до него было победой, что не многим удавалось. Баушка его криче́ла: «Иванко! Иванко!». И эдак раз пять принималась. Иванко не откликался ни в какую. Потом баушка раздосадовано произносила: «Тьфу, глухая тетеря!». А Иванко тут же ей отвечал: «Иди на кур!» – то есть слышал же, получается! Но они крепко никогда не бранились, при нас – никогда, только по бытовым мелочам, может, и то я мало помню такие моменты.

Бабушка всегда ждала его из леса и очень переживала: «Что-то дедка довго нету». Всё ходила в шалаш на заднем дворе – в сторону леса глядела. Дед был знатный лесовед. Знал в ли́се всё и, кажется, всех. Без лесных гостинцев никогда не возвращался. То чернику на веточке принесёт нам, то грибок красивый, то лисичкин хлеб.

Красивый дед был: высокий, чернобровый. Мы любили смотреть, как он бреется. Это был такой таинственный ритуал! В железном стокашке мочил помазок – маленький такой, с железной ручечкой, булькал там его отчаянно, стуча по стенкам. Ставил перед собой зеркало на откидной ножке. Потом нагревал свою щетину смоченным в тёплой воде полотенцем, чтобы помягче была. Брал помазок и намыливал его мылом до пены. И вот тут начиналось таинство: чёрная с проседью дедова борода превращалась в бороду Деда Мороза! Чудеса! Затем ловко раскрывал опасную бритву и, очень ювелирно орудуя этим приспособлением, снимал белую пену, смешно вытягивая подбородок. Я, когда за ним наблюдала, невольно повторяла эту мимику. Потом промакивал остатки мыльной пены полотенцем, наливал в ладонь одеколон «Тройной» и щедро хлопал себя по чистым щекам. Запах стоял тот ещё!

Когда на лето нас привозили погостить в деревню, был грандиозный переезд из зимовки в переды. Посуду носили, посте́лю да обихаживали новое место жительства. В передах просторно и очень светло. Окна большие на «волось глидят», то есть на центральную усадьбу Вожбала – на Кудренскую и окрестные деревни. Когда заносило (туча набегала), бабушка смотрела в окно и говорила: «В волосте уж дож, ужо и к нам приайдёт», что значило: в центральной усадьбе дождь, к вечеру (или скоро) и к нам придёт.

На ка́мод стелилась белоснежная вышитая салфетка и ставилось круглое зеркало с опорой сзади. Я в него всё глядела, представляя себя боярыней. Чашки занимали почётное место в самодельном серванте (дед сам его делал), расписанном бабушкой какими-то причудливыми волнами. Такими волнами бабушка украсила и двери в горницу и заборку. Ручки у задвижек самодельных шкафов и дверок были в форме ракушек – нравилось нам их открывать всё время. Там то старая тетрадь с прошлогодними нашими рисунками и всякими записями, то ещё чего-нибудь интересное находилось… Ложки с вилками в банке пол-литровой всегда были, а торевки да блюда – на судёнке запрокинуты.

На поли́цу над массивной дверью дед с размаху закидывал свой картуз. На стол стелили новую клеёнку со специфическим запахом, но от него не дурно было, а наоборот, даже как-то радостно и празднично, будто к приходу гостей готовились.

За этим столом нам бабушка рассказывала о своей молодости.

Она на самом деле много помнила, только времени не было рассказывать, вот и говорила, что «не помлю». Сейчас часто жалею, что не запоминала да не записывала – мала была, не думала, что баушка не всегда рядом будет…

Но иногда сядем за столом в передах и просим: «Бабушка, расскажи чего-нибудь!». Она и вспоминала... Как ждала откуда-то деда: «Идёт он эдакой баской с угору, охватил эдак меня, да закружил-закружил! А у меня и тюфли-ти вон! Слители!».

В углу на лавке у окна всегда сидел дед в больших подшитых валенках с отворотами на голенищах и глядел на деревню. Или подсаживался к столу и крутил самокрутки из краёв газеты. Раньше у газет были большие белые поля, вот их он отрывал и делал свои папиросы – целое представление!

Газеты им носила почтальонка, но читать они почти не умели. Бабушка совсем вроде не читала, а дед – по слогам и вслух. Сначала произносил слово по частям, потом – целиком, шамкал довольно пару раз губами, как бы причмокивая, и продолжал дальше. Потом долго молча сидел и смотрел в окно, закинув ногу на ногу… О чём он тогда думал? Может, о жизни своей размышлял, может, горевал о чём, а может, прочитанное «переваривал». И спросила бы сейчас, да уж не у кого…

Помню, дедов день рождения праздновали, а может, другой какой праздник. В передах много народу собралось. Нас, челядь, в горницу определили, оттуда мы в щёлку за взрослыми подглядывали иногда: интересно же было, что там они делают без нас.

Взрослые вели беседы, угощались, и вдруг слышим топот! Ровно (как будто) роняют кого несколько раз на пол. Мы к своей щёлке: глядеть скоряя. А там дед наш Иван «русского» пляшет под гармонь свата своего (папин отец – дед Сергей). Да так лихо он в своих огромных подшитых валенках кренделя выписывал да коленца выкидывал! И в присядку, и дробил – только половицы ходуном! Помню своё недоумение, а затем восхищение: не ожидала, что дед так может, думала и не умеет вовсе.

За печкой комната маленькая была. В ней стояла кровать железная с шишечками на спинках и матрасом соломенным шуршащим. Там бабушка с дедом отдыхали. А над кроватью висела картина в рамочке. На ней два голубка, баские такие. Я думала всегда, что нарисовано так, а это вышивка!

Бабушка очень красиво вышивала крестиком, да и гладью тоже. Садилась у окна в передах, чтобы светлее было, и вышивала. Мне тоже показывала. Но потом всё больше что-нибудь штопала: то дедовы штаны, то носки, то на переднике дырку от уголька ушивала. И писню пела «Хасбулат удалой» на 33 куплета – сама, наверное, сочиняла на ходу. Я только сейчас понимаю, что это у нас семейное…

53 года бабушка с дедом прожили. 28 августа 1991 года 53 года совместной жизни было, а на следующий день дед помер…

Смотрела на старый дом, а воспоминания так и лились в голове.

Много их с Гагарихой связано, тёплых и очень дорогих. Время там было особенное, самобытное, без благ цивилизации, телевизоров, машин, велосипедов, даже телефона не было. И ведь интересно жили! Вроде всё и заняты были, но умудрялись даже на крыше загорать! Иногда чё-нибудь и напокась делали – дети ведь. Бабушка за наши шалости звала нас мошенниками: «Оооой, мошенники опеть всю ка́лбасу опрятали» (значит, съели)», или: «Олёшка, мошенник, куды опеть убежав?!». Не обижались мы, знали, что бабушка с дедушком любят нас очень.

Старая баня совсем завалилась… По-чёрному баня была. Ох, и едкой там дым-от быв! Дед поговаривал: «Синёй камень попавсё на каменке». Как он это определял, не понятно, они все там от сажи чёрные были. И стены чёрные, и потолок, и мы, потому что рукой неловко махнёшь – и уже в саже.

Придёшь домой – то ли мывсё, то ли нет: на локте – сажа, на одном месте – тоже. Глаза красные от дыма, слёзы аж выбивало. А запах какой! Копотью да мылом земляничным пахло – кто знает, тот поймёт.

За баней крыжовник рос. До его созревания нас в деревне не держали, поэтому настоящего вкуса этой ягоды я долго не знала. Обычно мы его зеленцами съедали – гадость редкостная, но мы ж не знали, какой он на самом деле, поэтому ели, что наросло. Малина раньше созревала, ту любили медведи есть. Сама не видала, но дед говорил, что «мидвидь за банёй всю малину объел».

Может, пугал нас так, может, и правда, а может, за какой другой баней топтыгин промышлял воровством – не уточнял дед, но страху нагонял достаточно. Наверно, чтобы мы меньше ягоды ели и на варенье оставили. Ещё поносом пугал. Но мы пуганые: горох колхозный на задворках рос, мы там частенько пропадали – и тебе завтрак, и ужин, и обед, да ещё молоком сверху шлифанём… Напугал нас поносом от малины с зеленцами, как же!

Справа от бани пруд был, до него побоялась идти. Много лет уж некошено, кто знает, что там, под поваленной травой.

Раньше плотик на пруду был, а вокруг иван-чай рос. Мы на плотике бельё полоскали и колотушкой его отчаянно лупили, типа выжимали или ещё зачем, не очень я тогда понимала, но лупить лотоньё любила.

А однажды я там даже тонула. Родители на сенокосе были, а мы на пруд пошли. Я в голубеньком сарафанчике была, вроде даже в новый нарядилася. И как-то сковырнулась с плотика и – в воду, была – да нет! Бульканье воды в ушах, в глазах вода мутная… Барахталась ли нет – не знаю, в памяти осталось: будто со стороны на себя смотрю, как меня в воде кувыркает. Но вот не помню, сама выбралась или двоюродники вытащили. С тех пор боюсь глаза в воде открывать почему-то…

Лукова загорода вся заросла. Лукова загорода – это бабушкин огород. Там лук рос с мою детскую голову! Какими-то, только бабушке известными чудодействами, он был на зависть всему Вожбалу.

Шалаш провалился… Хмель скоро покажется, затянет всё, зазеленит.

К двери на сарай был трап – так старики величали сходни с сарая на землю, по нему сено на сарай затаскивали на носивках. А мы любили с двоюродным братом сидеть да на закат глядеть.

На сарае всегда лежали подшивки журналов разных. Дядя из областного центра привозил аккуратно подшитые по номерам журналы про охоту, «Работницу», «Юный натуралист» и ещё какие-то. А поскольку из развлечений в Гагарихе только радио было, то эти подшивки до дыр зачитывала. Усади-ка нонешних за листание журналов – свинтят, только видели, и в телефон уткнутся. А нам интересно было!

В огромном дворе уже потом только овеч держали. А были и лошади, даже конюшенные постройки помню.

Пахали на лошадях под картошку. Всей деревней помогали друг другу. Я ещё маленькая была, и меня садили верхом на коня, Воронко его звали. Дед вёл под уздцы, сзади кто-то из мужиков за плугом шёл. А я похлопывала Воронка по шее, как заправский наездник. Конь фыркал и шаг ускорял. Дед кричал: «Нооооо, куды тя леший-от понёс! Ну тя наболесь! Иди спокойно!». Добавлял, конечно, и очень русские слова. Я пугалась, что и мне щас попадёт, гладила коня по гриве и говорила, чтобы вёл себя хорошо. Он меня слушался, шёл ровно, не брыкался.

Была и корова, Катушкой звали. Интересные клички у бурёнок были, с чем связаны, даже и не знаю. Может, потому что бабушка шила хорошо, и катушек было много, может, ещё по каким параметрам. Но мне всегда казалось, что меж рогов у коровы катушка ниток должна быть, а на её потеряла на пастбище…

Содержать корову было уже тяжело, оставили одних овец да баранов. Суп из баранины – коронное блюдо бабушкиного стола. На дно тарелки клали мясо, потом порезанный лук из луковой загороды и заливали супом из печи. Прям из чигуна! Только ложки опевали, до того скусной суп-от быв!

Бабушка с дедушкой меня никогда не ругали… Бабушка, правда, все имена переберёт, пока вспомнит, как меня зовут. Эдак и говорила: «Марина! Ты, бать, Лариса! Ты, бать, Валя! Света!» Я до сих пор не могу придумать объяснение её приговорке «ты, бать». Приговорка и всё. Восемь внуков, четверо детей – попробуй упомни, кого как зовут.

А дед всё говорил: «Вот Светланке надо на шапку лисицу принести». Он охотник знатный был. Я говорила, что не хочу лису: будем, говорю, с мамой в одинаковых шапках ходить. А когда я уже выросла, он подарил мне не лисицу, а новый велосипед. «Салют» назывался. Без рамы, крутой!

Постояли с подругой ещё у дома, повспоминала… Такая домина предками выстроена! И наличники, и узоры дед сам вырезал. Всё продумано до мелочей. А внутри всегда чисто было, как умудрялась бабушка в порядке дом держать?! Может, потому что не захламлялись лишка? Всё нужное – под рукой.

Дочки в отпуску приезжали и генералили раз в год. Это был большой переполох всегда, но мне нравилась эта движуха: дружно, весело, добро так… Нашу помощь использовали, руководствуясь утверждением «помоложе будете», то есть «унеси-принеси-отойди-не мешай».

Посмеялись, погрустили… Много чего в голове крутится, а всё словом не уложишь, не передашь многое. Это где-то внутри, в душе…

Поехали дальше. В Залесье решили не соваться: дорога зыбкая, забуксуем – не выбраться. Направились в волость, по пути на Исаево приве́рнули.

Журавля-колодца уж давно там нет, а тоже был местной достопримечательностью: у него опора для журавля на одной стороне дороги, а сам колодец – на другой. На фотографии в 2015-ом ещё был.

Домов жилых на Исаеве совсем не осталось. А когда-то здесь праздники с размахом отмечали. Столы осередь деревни накрывали, кто что из дому принесёт, тем и угощались. Гармонь играла, песни лились. Допоздна гуляли. Бабушка говорила: «На Исаеве гуляньё седни».

Когда наши корову держать перестали, мы с бабушкой за молоком в крайний дом ходили – недалёко от Гагарихи до Исаева.

А ещё в одном дому у какой-то бабушки пили чай… без чая. Потом-то я привыкла, а сразу чудно́ было. Пришли, за стол нас усадили, хозяйка чаем потчевать собралась. Налила мне в чашку кипятку, сахар кусковой поставила. Жду, когда заварку в чашку подольют, а она и говорит: «Пей чай-от, чего не пьёшь?!». Скромная я была, не спросила, почему чай – это просто кипячёная вода. Потом бабушка рассказала, что у неё всегда такой «чай», а почему – никто не знает. Интересная бабулька была… Не помлю, как звали...

Через колхозные угодья прокатились – каменьев навытаивало! Обирать бы надо… Скоро выйдут трактора в поля, закипит посевная (напомним, дело было весной, - прим. ред.). Живёт колхоз!

Через мост переехали, повспоминали: где в девках молодцевали, про купание на местной ГЭС, «Запорожец» и мотоциклы, да ночные посиделки в лесу – отрывками всё вспоминается. Может, когда-то и придёт всё в памяти.

Между Антушовым и Кудринской встретили местных жительниц – гуляют, погоде радуются. Поздоровались они первые, мы им тоже поклон отвесили. Смотрю в зеркало заднего вида: стоят, вслед смотрят. Поди соображают да следствие ведут – чьих мы будем.

В деревне и раньше модно было спрашивать: «Ты чья будёшь?». Придёшь в мага́зин в Паново, а там, кто знает, сразу: «Ой, Дунина внуцька пришла, Вали-мла́дшой доцька. Ойе, как на мати-то похожа!». А кто не знает, тот допытываться начинает: «Цья ты будёшь?». Причём звук «ц» так мягко произносился, словно «ц», «ч» и «тсь» вместе. Кто слыхал, тот поймёт.

Начинаю объяснять, чьих я буду и слышу: «Аааа, так ты Плиганёнкова девка!». Соглашаюсь, чтобы скорее отстали.

В магазин «по́ хлеб» ходили через лесок под названием Палкино и всё время боялись кабанов. Может, пугали взрослые нас, а может, правда они там водились. Бабушка приговаривала: «Фатку новую наложь, платье нарядное оболоки, в мага́зин ведь идёшь, не на сенокос!».

В деревнях часто прозвища давали, и не только одному человеку, а целому роду. В связи с особенностями характера или внешности человека, деятельностью и тому подобным. Некоторые фамилии даже так и появились.

Деда Ивана «Плиганёнок» звали. А поскольку в деревне частенько букву «р» на «л» заменяли, мне казалось, что я «Приганёнкова», от слова «прыгать». Всё думала: за какие такие прыжки деду такое прозвище дали? Но, судя по всему, дед и сам-то не очень знал происхождение слова «плиганёнок». Или говорить не хотел. Потом уж я в интернете нашла, что «плига» – это непоседливый ребёнок, шалун. Ну, впрочем, дед такой в молодости и был! И в труде, и в драке – везде первый! Сильный был, статный, шебутной.

Бабушка рассказывала, что его за какие-то огрехи заперли то ли в сарае, то ли амбаре – типа в тюрьму деревенскую посадили. Так он крышу поднял и ушёл домой…

«Улетел» колодезный журавель, зимовка канула в лету, черёмуха закрыла окно, в которое дед смотрел на деревню и крутил самокрутки из газеты... Остались лишь воспоминания.

Заехали в Гриденскую. Там жилым пахнет: дома ухоженные, под хозяйским присмотром. В этой деревне дедушка с бабушкой жили до отъезда в Гагариху. Но случился пожар большой, вся деревня выгорела и их дом тоже… Хорошо хоть сами живы остались. Пришлось брать в охапку детей – да в Гагариху, в дом бабушкиных родителей, переезжать и жизнь буквально заново строить…

В центральной усадьбе у магазина юный «шумахер»-велосипедист стоит, увидел машину, издалека уж рукой машет – приветствует! Все идущие навстречу люди здороваются. Вы представляете?! Просто здороваются! Принято у них так. Всех приветствовать и здоровья желать – и своим, и чужим!

На горушке часовня стоит, маковкой светится на солнце, милая такая! Трепетное к ней отношение, как к дитю собственному. А в окошках, вижу, свечки горят. Молятся вожбаляне за предков своих, за неба жителей да за ныне живущих. И за ребят наших, что на СВО, молитву читают…

Местная часовня уникальная! Это воплощение народной силы, веры и души русской. Много рассказывала об истории её создания – как придумали, как строили, как быт налаживали, сколько труда вложено, сколько людей участие приняли. Вот оно, единение, святое и священное, которое не сломить и не отнять!

Главный храм Вожбала – каменная Благовещенская церковь – к восстановлению непосильна. Красивая, статная, она встречает на Мишуковском угоре всех, кто на Вожбал приезжает. Как и прежде, земляки склоняют головы перед увядающей, но величавой церквой Благовещенья, у подножия которой – память – здесь предки покоятся. Она их покой охраняет и нас, живущих, благословляет на благие дела, благие вести.

Нижний этаж Благовещенской церкви построен из местного кирпича в 1736 году, а спустя три десятилетия был надстроен верхний двухсветный храм. В нижней, тёплой, церкви был престол во имя Благовещения Пресвятой Богородицы,

в трапезе – святых Афанасия и Кирилла Александрийских. И, что интересно, в холодной церкви на втором этаже был престол святого Николая Чудотворца – именно в честь этого святого построена часовня на Рощеньи.

Долго думали вожбаляне: старую церковь восстановить – не осилят, а вот что если новую построить?! Силой предков богаты, духом и верой крепки, надо потомкам добрую память о себе оставить!

Именно энтузиазм вожбалян, их верность малой родине и упорство позволили инициировать строительство часовни, которая в скором времени будет освящена во имя Николая Чудотворца (это событие произошло вскоре, в июле 2025 года, - прим. ред.).

Обрадовалась, что свет в окошке есть! Зашла с поклоном. Прихожане молитву читают, свечки горят. Тихо, спокойно, светло и как-то благодатно внутри. Заботливо расставлены иконки, скатёрка на столе, свечки. И хорошо так на душе сделалось, будто кто-то обнял и успокоил, будто и не было всяких тревог и переживаний, будто как в детстве на печку забралась – тепло и уютно...

Свечку зажгла, помянула всех, кто не со мной, и о здравии дорогих сердцу людей попросила. Всё будет хорошо, главное – верить!

Верили, что построим, и построили же! Так и в остальном: вера сил придаёт!

Не хотелось уходить – так добро в часовне, уютно, радостно и мирно. Уверенность появляется, что всё хорошо будет, всё наладится, и благие вести вот-вот прилетят.

Реже стала проведывать милый сердцу Вожбал... Нет там бабушки, нет дедушки, не стало и тётушки Тамары Ивановны. Но там всегда рады встрече семья брата и она – наша часовня! Место силы, оно у каждого своё.

Светлана ХОЛМОГОРОВА, город Тотьма.

Фото предоставлено автором.